Как же это печально, когда узнаешь о существовании замечательного поэта, только прочитав в блогах о его самоубийстве в Эквадоре 
В далёкой дали, за орбитами планет
танцует женщина, похожая на свет.
А рядом – там, где сушится бельё,
танцует свет, похожий на неё.
Играет сын, похожий на неё.
Кружится мир, похожий на неё.
Танцует женщина. И на её плече –
танцует космос в тоненьком луче.
* * *
Две страницы по карте, затем —
по просёлку, по просеке, дальше,
в захолустный собачий эдем,
в рай первичной материи, фальши
пережжённых окарин, свистков
заблудившейся узкоколейки,
к тусклой речке, за стайкой мальков
деревенской донельзя уклейки,
к птицам зимним, пытаясь беречь,
не уметь, и катиться со склона,
выдыхая бессвязную речь,
поминая в сердцах Аполлона.
* * *
Слышишь, равный? Оставь меня здесь,
в полумраке бревенчатых комнат,
где политике нечего есть,
а истории нечего вспомнить,
здесь, где ангел не вспыхнет крылом —
слишком тесно родиться крылатым
в этой жизни меж мутным стеклом
и не менее мутным закатом.
* * *
Здесь только эти сумерки. И тот
застывший запах дыма и разлуки.
И музыка — какая-то. И лёд,
подобный этой музыке. И руки
сживаются, сжимают в кулаках
ночное небо детское, больное
такой тоской, что, видно, дело — швах.
И скоро я увижу, как за мною
пришёл рыбак и выбирает сеть,
поросшую кристалликами соли,
оставив мне кромсать зубами медь,
на крике жить, на шёпоте — терпеть,
молчать от боли.
* * *
И дальше — на трамвае, вдоль зимы,
дробя булыжник пьяными звонками,
дыша стихами, для которых мы —
лишь тени, порождённые стихами,
лишь знаки преткновения; и свист
за стёклами всё громче, всё жирнее
пятно от капли, прострелившей лист
навылет, навзничь, насмерть.
Онемею,
наверное. Потом сойду с ума
и буду тих. И следующим летом
умру, не понимая, что зима
ушла с рассветом.
* * *
2. Крым. Перезрелая айва
луной на узловатой ветке,
густое пиво и креветки,
и дождь, начавшийся едва —
по тёплым листьям, по столу
в пустой решётчатой беседке —
за каплей капля — по банкетке,
с весны ютящейся в углу,
по георгинам;
и горим,
и погружаемся руками
в тот расходящийся кругами,
горячий, сокровенный Крым.
Азов тревожен. Облака —
твой храм из пурпура и злата;
и над полоскою заката
легко летящая рука
рисует жест, рождает сон,
вселенной звука правит Верди,
и в небе — вечен, невесом —
дождю и солнцу в унисон
твой профиль на кипящей тверди.
* * *
7. В этой музыке смерть музыканта — блаженство и снег.
Он творит свои цепи в пространстве и тяжкие звенья
замыкает, себя замыкая во сне, и во сне
всё равно замерзает от каждого прикосновенья.
Он творит эту музыку, руки и губы её,
и, не зная границ, точно бог, создаёт себе бога
так безудержно, так безнадёжно, так тело своё
он бросает с небес на дорогу и видит: дорога
всё уводит, всё дальше в чужое, в чумное, домой,
мимо глинистых круч побережья, чьи тусклые лики
изуродовал шторм предрассветный, и пахнет зимой
от горячечных стеблей ползущей к нему повилики.
Он, как мальчик дворовый, терзает проколотый мяч
запылённого солнца, и хлещет по окнам лучами,
и хватает мерцающий альт, и выводит: не плачь, —
и смеётся, колдуя, и всё-таки плачет ночами.
Он берёт этот воск, этот вереск, и, каменный рот
исковеркав гримасой, поёт её тёмную скуку;
он творит эту гибель, он знает, что завтра умрёт,
отдавая остатки огня непокорному звуку.
В далёкой дали, за орбитами планет
танцует женщина, похожая на свет.
А рядом – там, где сушится бельё,
танцует свет, похожий на неё.
Играет сын, похожий на неё.
Кружится мир, похожий на неё.
Танцует женщина. И на её плече –
танцует космос в тоненьком луче.
* * *
Две страницы по карте, затем —
по просёлку, по просеке, дальше,
в захолустный собачий эдем,
в рай первичной материи, фальши
пережжённых окарин, свистков
заблудившейся узкоколейки,
к тусклой речке, за стайкой мальков
деревенской донельзя уклейки,
к птицам зимним, пытаясь беречь,
не уметь, и катиться со склона,
выдыхая бессвязную речь,
поминая в сердцах Аполлона.
* * *
Слышишь, равный? Оставь меня здесь,
в полумраке бревенчатых комнат,
где политике нечего есть,
а истории нечего вспомнить,
здесь, где ангел не вспыхнет крылом —
слишком тесно родиться крылатым
в этой жизни меж мутным стеклом
и не менее мутным закатом.
* * *
Здесь только эти сумерки. И тот
застывший запах дыма и разлуки.
И музыка — какая-то. И лёд,
подобный этой музыке. И руки
сживаются, сжимают в кулаках
ночное небо детское, больное
такой тоской, что, видно, дело — швах.
И скоро я увижу, как за мною
пришёл рыбак и выбирает сеть,
поросшую кристалликами соли,
оставив мне кромсать зубами медь,
на крике жить, на шёпоте — терпеть,
молчать от боли.
* * *
И дальше — на трамвае, вдоль зимы,
дробя булыжник пьяными звонками,
дыша стихами, для которых мы —
лишь тени, порождённые стихами,
лишь знаки преткновения; и свист
за стёклами всё громче, всё жирнее
пятно от капли, прострелившей лист
навылет, навзничь, насмерть.
Онемею,
наверное. Потом сойду с ума
и буду тих. И следующим летом
умру, не понимая, что зима
ушла с рассветом.
* * *
2. Крым. Перезрелая айва
луной на узловатой ветке,
густое пиво и креветки,
и дождь, начавшийся едва —
по тёплым листьям, по столу
в пустой решётчатой беседке —
за каплей капля — по банкетке,
с весны ютящейся в углу,
по георгинам;
и горим,
и погружаемся руками
в тот расходящийся кругами,
горячий, сокровенный Крым.
Азов тревожен. Облака —
твой храм из пурпура и злата;
и над полоскою заката
легко летящая рука
рисует жест, рождает сон,
вселенной звука правит Верди,
и в небе — вечен, невесом —
дождю и солнцу в унисон
твой профиль на кипящей тверди.
* * *
7. В этой музыке смерть музыканта — блаженство и снег.
Он творит свои цепи в пространстве и тяжкие звенья
замыкает, себя замыкая во сне, и во сне
всё равно замерзает от каждого прикосновенья.
Он творит эту музыку, руки и губы её,
и, не зная границ, точно бог, создаёт себе бога
так безудержно, так безнадёжно, так тело своё
он бросает с небес на дорогу и видит: дорога
всё уводит, всё дальше в чужое, в чумное, домой,
мимо глинистых круч побережья, чьи тусклые лики
изуродовал шторм предрассветный, и пахнет зимой
от горячечных стеблей ползущей к нему повилики.
Он, как мальчик дворовый, терзает проколотый мяч
запылённого солнца, и хлещет по окнам лучами,
и хватает мерцающий альт, и выводит: не плачь, —
и смеётся, колдуя, и всё-таки плачет ночами.
Он берёт этот воск, этот вереск, и, каменный рот
исковеркав гримасой, поёт её тёмную скуку;
он творит эту гибель, он знает, что завтра умрёт,
отдавая остатки огня непокорному звуку.